Автор: КЛЮЕВА ИРИНА ВАСИЛЬЕВНА

ПРОБЛЕМА НАУЧНОЙ БИОГРАФИИ С.Д. ЭРЬЗИ:
“БЕЛЫЕ ПЯТНА” И “ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ”
(Подлинная история Марты Эннебер)

Страница 4

Осенью 1912 г. Верман пишет Рильке, что Марта провела скучное лето. Мы знаем, что весной к Эрьзе приезжала мать с племянником Василием, который остался в Париже почти на год. Известна фотография, снятая весной – в начале лета 1912 г., на которой запечатлены Мария Ивановна, Василий и Марта. Биографы Эрьзи пишут, что скульптор и Марта чуть ли не сразу, как только познакомились, стали жить вместе. Однако из переписки Рильке следует, что Марта летом 1912 г. все еще живет у Верман, хотя постоянно проводит время в мастерской Эрьзи. К Эрьзе Марта уходит осенью 1912 г. — сбежав из своей позолоченной клетки. Опекуны сначала не поняли, куда она делась; они посылают телеграмму Рильке, извещающую, что Марта пропала, тот опасается, что она отправилась искать его в Венеции или в Дуино — родовом замке принцессы Марии . Затем выяснилось, что она живет у Эрьзи.

25 февраля 1913 г. Рильке приезжает в Париж, 27 февраля отправляется в Со,
о чем рассказывает в письме принцессе Марии от 21 марта 1913 г.:

“…Вы спрашиваете о Марте: я видел ее два раза, первый раз в течение целой ночи. Это было … спустя два дня после моего прибытия, я ездил в Со, фрау В<ерман> была в отъезде, я пошел в парк и постучал в дверь ателье русского. В дверях появился он сам – маленький, светловолосый, похожий на Христа крестьянин на фоне своего огромного ателье. …Мы не были знакомы, я назвал свое имя, улыбка пробилась сквозь его лицо, он прокричал, запыхавшись, мое имя – высоким голосом, как птица…, справа от него неторопливо отодвинулся занавес, Марта, протиснувшись, вышла, поддавшись вперед, как косуля, с золотой ленточкой для волос вокруг висков, в чудесном танагрском одеянии – но совершенно утонувшая в величине своих глаз. Оказалось, что она собиралась ехать в Париж, танцевать; весь день она ничего не делала, только улыбалась, причесывалась, наряжалась, как она мне сказала, – предчувствовала, что это не только для бала, а для чего-то большего. Ночь была печальной, я проводил ее в Буллье [15], мы опоздали на последний поезд в Со, моя квартира еще не обставлена, и так мы до утра проболтались по улицам и в неуютных кабаре, в ужасном окружении…. Она настаивала на том, чтобы идти в своих сандалиях на босую ногу, чтобы быть похожей на гречанку: это придавало ей что-то невероятное, трогательное (что-то от нищенки на небе), у Буллье и на улице, где она, завернутая и задрапированная в свою тунику, странно маленькими шагами ступала по лежащему тут и там конфетти,… смотрели на нее недоуменно, смущенно… Я сказал бы, даже с видом робкого уважения. Настолько она была другой, чем весь этот упрямо развлекающийся мир …. Среди всех этих более или менее сомнительных девушек она казалась умирающей малышкой, которая будет признана святой через несколько лет после смерти. …Она казалась выпавшей из очень высокого гнезда…. Она танцевала мало, у нее была только потребность говорить и есть бесконечно. Она хотела есть, ела с трудом и усилием, с отчаянием…. И в то же время она хотела оставить этот мир, чтобы войти полностью в мои глаза и уши; …как девочка на озере, желая найти там свое отражение и рискуя там утонуть. Она говорила много о своей жизни, о своей настолько временной, непонятной жизни…. Она живет при этом русском как сестра, она говорит, рада, что не является его любовницей, потому что “женщину, которая жила бы с ним, как любовница, он таскал бы за волосы”. Дикарь, мордвин, из Сибири [16], добрый и ужасный, и делает несчастными тех, кого любит. В его родном мордовском языке только несколько слов – для обозначения самых элементарных вещей; он немного говорит по-русски; с тех пор как был вынужден оставить свою страну по политическим мотивам – говорит на смеси своего собственного идиоматического языка и итальянского (он прожил несколько лет в Милане), и Марта как будто понимает этот фантастический язык. В просторной мастерской, часть которой служит их общей спальней, ужасный беспорядок …. Они спят на убогих ложах среди кучи вещей, разбросанных и забытых. Марта с гордостью показала мне луковицы гиацинта, которые она положила себе в постель и которые проросли в невинном тепле ее бедных ног. В настоящее время у русского несколько почитателей, которые интересуются его работами, (я вспоминаю, что увидел Христа на гигантском кресте, его финальная агония выражена с этой музыкальной тревогой, которую славяне вводят в скульптуру), … у него есть какие-то деньги, но при его доброте и безалаберности деньги уходят, как вода, их расходуют без счета…. Спят время от времени, едят редко…. С тех пор как он живет за границей в ссылке, он страдает ностальгией. Я полагаю, что Марта терпела много, что она истощается, так же она мне сказала, что русский хочет ехать в Италию, предлагает ей ехать с ним, но она не хочет. Она не видит перед собой сейчас никаких жизненных перспектив…. А я, Вы понимаете, княгиня, не могу ничего посоветовать, могу лишь все пустить на самотек и время от времени смотреть, я и не мудрец, который может подсказать, и не любящий, от которого идет вдохновение сердца. Я вовсе не любящий, меня захватывает это лишь внешне, может быть потому, что никто никогда действительно не затрагивал меня до глубин, может быть потому, что я не люблю свою мать. Я, как бедняк, стою перед этим богатым маленьким созданием, в котором безгранично могла вспыхнуть и развиться неосторожная, подверженная опасности натура…. Всякая любовь для меня – усилие, представление, переутомление, только Бога мне любить относительно легко…” [17].